Когда я в 1833 году был в Париже, мой друг, молодой парижанин, повел меня на выставку картин. Одна из них чрезвычайно поразила нас. Там запечатлен был момент из июльских дней, эпизод исторический, возвышенный и прекрас­ный. Мой провожатый описал мне его в нескольких словах.
В дни Июльской революции, а именно в блистательный день победы, когда каждый дом был крепостью, каждое окно— бой­ницей, штурмовали Тюильри. В рядах осаждающих сражались даже женщины и дети; они ворвались в парадные покои и залы дворца. Оборванный подросток храбро дрался рядом со взрос­лыми и пал, насмерть израненный штыками. Случилось это в тронной
зале, и истекающего кровью оборвыша уложили на французский трон, перевязали бархатом его раны; пурпур ко­ролевского престола обагрился кровью.
Этот момент и изобразил на своей картине художник — бледное, просветленное лицо мальчика, устремленный ввысь взор, оцепеневшее тело. Обнаженная грудь, убогое платье и роскошный пурпурный бархат производили сильное впечат­ление.
Быть может, этому мальчику еще в колыбели предсказали: «Ты умрешь на французском престоле!» Быть может, материн­ское сердце грезило тогда о снежных укреплениях под Бриенном и о том, другом мальчике, что стал потом императором Франции? Быть может, мать мечтала о такой же судьбе для своего сына? Но никогда французские короли так глубоко не волновали наши сердца, как этот умирающий мальчик в лох­мотьях и царственном пурпуре.
Прошло несколько дней с тех пор, как мы видели эту кар­тину, настали июльские торжества. Предстояло восстановление Наполеоновской статуи, одно народное увеселение должно было сменять другое; но первый день торжеств был посвящен памяти павших. В городе были воздвигнуты алтари, задернутые траур­ным крепом и убранные трехцветными лентами и знаменами. На улицах звучали хоралы, на домах развевались траурные полотнища и флаги. Один такой алтарь воздвигли на маленьком кладбище подле Лувра; прохожим здесь вручали букетики из желтых иммортелей, повитые черным крепом,— их возлагали на могилы. Около одной могилы на коленях стояла какая-то ста­рушка с бледным выразительным лицом.
- Это его бабушка! — зашептали рядом со мной два фран­цуза, с молчаливым уважением глядя на старушку.
Они ушли, потом и она поднялась с колен, а мне никак было не отвести от нее взгляда. У меня из головы не шло, что ста­рушка и есть бабушка того самого мальчика. После я спросил одного из друзей, который тоже видел картину и сам участвовал в июльских боях, где же погребено тело мальчика.
- На площади у Лувра! — ответил он, и моя догадка превра­тилась в уверенность. Вечером я вновь отправился на клад­бище. Нескончаемый людской поток двигался в удивительном молчании. На каждой могиле теплился голубой огонек лампад­ки. Глубокая тишина брала за душу. Я возложил букет на мо­гилу, сохранив на память один цветок. Он напоминает
мне о юном сердце, отданном за родину и свободу.